Маленький опус (Рома Карцев)

Роман КАРЦЕВ

Мой папа был футболистом. Вообще у него было сто десять профессий, но в Одессе он известен как футболист. Футбол в Одессе - это как в Италии опера. В Одессе тоже неплохая опера. Есть только два оперных театра в мире, которые не стыдно поставить рядом с одесским: венский и миланский. Так их и строили те же архитекторы. Наш театр - он обладает таким мощным излучением красоты, которое облагораживает все, что попадает в его поле. Я жил напротив.

Я жил напротив оперного театра, а с другой стороны была Канава. Это был райончик, куда вечером ходить я бы не советовал. Когда сгущались сумерки, оттуда к Опере клином выходила канавская шпана. В голове шел главный бандит - Коля-капитан, он носил фуражку с "крабом" и тельник. Они направлялись к скверу перед театром. Его называли по-французски: Поле-Рояль. Немедленно били все лампочки. И если на Поле-Рояль забредал какой-нибудь поздний прохожий, - выходил он оттуда уже в одних кальсонах. Это обязательно.

В молодости папа жил на Молдаванке - тоже, как известно, не институт благородных девиц. Мясники, биндюжники, налетчики, шулера, проститутки... Но папа и два его брата славились даже на Молдаванке. Жена старшего, Соня, такая была невероятная красавица, что не пристать к ней на улице было просто неприлично. И вот они пускали вперед Соню, а сами шли следом, три амбала. К Соне, естественно, чалились, - и братья давали гастроль. Они были сущие артисты в драке - папа и его братья.

В общем, у меня был выбор: я мог стать бандитом или оперным певцом. Но для бандита я был слишком худой. К тридцати трем годам, уже женатым, я имел 47 килограммов живого веса. А в детстве меня практически не было видно. Но канавские меня не трогали. Не потому, что я тесно соседствовал с оперным театром и был такой исключительный красавец, а потому, конечно, что мой папа был знаменитый футболист. А футбол в Одессе - это наше все. На Брайтоне я недавно познакомился с одним сапожником, этот старик в Америке уже десять лет, и до сих пор у него висит футбольная таблица, где он ведет запись всех матчей "Черноморца". Он десять лет живет в Нью-Йорке, этот тип!

Мой папа играл до старости. Он имел колоссальную выдержку. Три раза он сидел в фашистских концлагерях. И все три раза бежал. В Одессе его уже вели на расстрел. Он дал конвойному обручальное кольцо, и тот отпустил его. Отцу повезло, малый оказался румын. А вообще папа никогда не рассказывал о войне и не смотрел военные фильмы. Это все вранье, говорил он. Папа терпеть не мог все эти враки про войну и играл себе в футбол. А мама у нас была коммунист. О, это-таки была мама! Но папа имел колоссальную выдержку плюс слава, и я всегда понимал, что прав папа.

И я тоже, разумеется, играл в футбол. Я играл в футбол без остановки с десяти утра до десяти вечера. На выдержку. У меня была такая дикая выдержка, что я, конечно, мог стать оперным певцом - на одной силе воли. Я до безумия любил оперу. Мы пролезали на все спектакли, мальчишкой после войны я слышал их столько, что мог быть профессором консерватории. Но был один спектакль, после которого я, как запоют какую-нибудь арию, особенно из "Кармен", хохочу, как сумасшедший. Давали Бизе. И пели: наша украинская знаменитость, русская певица, итальянец и румынский тенор. И каждый пел на родном языке. Одесситы валились из лож, так неслыханно это было смешно. Тогда я понял, что оперу надо исполнять только на итальянском.

Мне же была так дорога наша одесская интонация, что я в конце концов сделал эту изумительную речь, этот солнечный язык, пронизанный юмором в каждом звуке, своей профессией.

Сейчас мало осталось в Одессе тех одесситов, среди которых я вырос, тех, кто населял мой город, как населяет тело - его душа. Они разъехались, развезли Одессу по кусочкам, и эти кусочки ставят свои интонационные ударения на улицах Израиля, Австралии, Америки, Канады...

Где, например, рыжий, который поджидал меня каждый день по дороге в школу в подворотне на Канаве? Он делал мне пальчиком "поди сюда" и аккуратно отбирал у меня мою котлету. Иногда мама говорила: "Я не могу, я должна его видеть, кто съедает твое питание!" - и шла со мной. И в этом случае роковая подворотня всегда оставалась необитаема. Это была такая игра. А назавтра он снова делал пальчиком... Но когда ко мне приставали пацаны побольше - а меньше меня не было в Одессе, по-моему, никого, - рыжий всегда оказывался рядом и бил всякого.

Где Вадик Карузо, многоженец, игрок и незначительный певец? Каждый день он надевал черный костюм, бриолинил свои черные кудри, брился до синевы и выходил на Дерибасовскую с коляской. Позади гордо вышагивали его пятнадцать жен, а Вадик гулял по Дерибасовской и на ходу играл с желающими в "девятку". Проигрывались костюмы, автомобили, дачи... Потом Вадик все спускал.

Или, скажем, бессмертная мадам Гризовская, контролер Одесской филармонии. Ей было восемьдесят лет, она уже ничего не видела, ей говорили: "Мадам Гризовская, идите уже на пенсию!" И она отвечала: "Я умгу на контголе!"

Или уборщица Маня из той же филармонии - если ей вздумалось мыть пол, она выгоняла со сцены симфонический оркестр. От нее я услышал лучшую рецензию на свое выступление. Она подошла ко мне после спектакля и заметила: "Вы неплохой артист, товарищ Карцев, но слишком пересаливаете лицом!"

Это были приметы Одессы, как пляж, где все непрерывно поедали домашние припасы в безумном количестве, или как китобойная флотилия "Слава" с ее легендарным капитаном Соляником. Ах, что творилось, когда китобойцы приходили из восьмимесячного рейса! Их голодные жены с красными губами и синими цветами давили своих моряков в объятьях, как виноград; мы прыгали прямо с причала на мелкие суда и обдирали их на сувениры, а рынок на неделю заливал заморский товар. Ой, как гуляли китобойцы, как гуляла Одесса!

Больше я не вижу ничего этого, приезжая сюда. Мой город дал сильный крен, он вот-вот опрокинется и уйдет под воду, как подбитый кит.

Но кое-что осталось. Остались блестки одесского разговора. Это неистребимо, это в генах - и по этому коду я всегда узнаю Одессу - на Приморском бульваре и на брайтонской дощатой набережной.

Поднимаюсь недавно по лестнице в гостинице "Красная". Швейцар кричит снизу: "Молодой человек! Молодой человек!" Слышу, уборщица реагирует: "Ну что орешь? Он правильно не оборачивается. Какой он молодой, погляди, сколько ему осталось!"

Встречаю на Пушкинской знакомую: "Наташа! Ты прекрасно выглядишь!" "Это я еще плохо себя чувствую!"

Идет мне навстречу мужик, борода огромная, как у Маркса, грива кустом. "Ты меня узнаешь?" - вопит. "Конечно". "Не может быть!" Меня никто не узнает! Ну, как меня зовут?" "Миша". "Где я живу?" "На Красной Армии". "Жену мою как звать?" "Соня". "Ну что там Ельцин?"

Я совершенно убежден, что все это написано зря. Такие модуляции невозможно передать на бумаге. Это умеет один Миша Жванецкий. Впрочем, и это только мне так кажется, потому что я произношу и слышу все, что он пишет. Так же певец, вероятно, слышит оперу, читая партитуру, а футболист напрягает соответствующие группы мышц, слушая по радио репортаж с матча.

Что вовсе не означает, что можно описать оперу или футбол. Или драку. Или Одессу.

Поток воспоминаний Романа Карцева

Так недра интернета Так недра интернета